Возможно, это прозвучит неожиданно, но корни подавляющего большинства русской обсценной лексики уходят всего к нескольким исходным словам. Четыре из них считаются основными, хотя отдельные исследователи иногда прибавляют к ним ещё несколько. Тем не менее, мы остановимся именно на этой основной четверке.

Многие по-прежнему полагают, что ненормативная лексика проникла в русский язык во времена Ордынского владычества, однако это не выдерживает лингвистической критики. Никакой связи с тюркскими языками здесь нет. Наоборот, грубые выражения и нецензурные слова фиксировались в древнерусской письменности задолго до монголо-татарского ига — достаточно вспомнить находки на берестяных грамотах. Всё это указывает на глубокие славянские, а местами и праиндоевропейские корни. Речь, однако, не о пропаганде — ругательства давно стали частью разговорной речи, хотя и остаются табуированными в официальной культуре. Интересно, что воспринимается мат совершенно по-разному: отталкивающе он звучит из уст подростков или девушек, неуместно вставляющих его в каждую реплику, тогда как в деревенской речи порой звучит так, будто это вовсе не ругань, а своеобразная форма фольклора.

Начнём с одного из самых узнаваемых и продуктивных в языке ругательств. Это слово, являющееся своего рода лингвистическим первоисточником для более чем тысячи производных. Оно восходит к древнему корню «ху», который в славянских языках обозначал нечто, напоминающее отросток или побег. От этого же корня образовались такие вполне нейтральные слова, как «хвост», «хворост» и «хвоя». Некоторые лингвисты предлагают праиндоевропейскую этимологию, связывая слово с корнем «ēu-», означающим «острый». Аналогично, латышское «skuja» и литовское «skujà» (в обоих случаях — «иголка хвойного дерева») могут происходить из того же языкового пласта. В албанском языке, к слову, есть слово «hu», обозначающее и кол, и половой орган.

Можно спорить, что именно от чего произошло — то ли славянское из индоевропейского, то ли наоборот, — но главное, что подобные слова ранее не воспринимались как вульгаризм. Ими пользовались и простолюдины, и даже духовенство. То, что сейчас считается обсценной лексикой, долгое время было просто бытовой речью. Этот корень активно используется для образования новых форм, в том числе в глаголах, включающих разнообразные приставки и суффиксы. В первом издании «Словаря русского мата» зафиксировано более пятисот устойчивых выражений и языковых конструкций с этим корнем, но фактически их намного больше. В славянском языковом пространстве он сохраняет единое значение — будь то русский, украинский, белорусский, польский или болгарский. Интересен и факт, что такие жесты, как «кукиш» или «шиш», возможно, являются жестовой формой этого самого выражения: большой палец, выглядывающий между двумя другими, визуально воспроизводит тот же смысл.

Следующее слово в нашей подборке имеет более прозрачное происхождение. Его часто относят к индоевропейскому корню, который обозначал место для сидения — своего рода основание или «седалище». Эта же смысловая линия наблюдается в словах типа «сидеть», «сад», «седло» и даже «гнездо» — последнего как места, где сидят. Альтернативная версия отсылает нас к древнему обозначению женских половых органов, что делает происхождение вполне логичным. Примечательно, что в языках Балтии до сих пор сохраняются слова, близкие по звучанию и смыслу. Например, в литовском есть «piza», что указывает на общее происхождение. Исторические источники подтверждают, что это слово использовалось в повседневной речи уже в XII веке. Берестяные грамоты зафиксировали его в контексте замужества девушки, что лишний раз доказывает его бытовое, а не оскорбительное значение в те времена. Слово встречается почти во всех славянских языках без заметных отклонений по смыслу и звучанию.

Теперь о третьем слове, которое уходит корнями к старославянскому понятию «блуд» — это обозначение греха, ошибки или заблуждения. Исходное значение здесь не столько ругательное, сколько описательное — речь идёт о человеке, который «сбился с пути», потерял ориентиры. В древнерусском языке существовали формы «блясти» и «блядити», означающие заблуждение, путаницу или ложь. Даже в церковной литературе, как ни странно, слово использовалось в ранние периоды: встречались формы, означающие врать или ошибаться. Сродственные формы до сих пор живут в польском и других славянских языках. Забавно, что даже в старинных юридических текстах можно найти упоминания этого слова, причём вовсе не как ругательства, а как обозначения социальной роли. В одной из грамот начала XIII века фигурируют женщины, замешанные в финансовых махинациях: одна названа «курвой», другая — «б**деей».

Четвёртое выражение — возможно, самое «функциональное» в русском языке. Его происхождение связывают с древним корнем, который можно перевести как «входить» или «вторгаться». В германских, греческих и даже санскритских языках можно найти родственные слова, обозначающие проникновение, вход, соединение. Такие глаголы, как немецкие «eindringen» или «eingehen», а также санскритское «ябхат», несут ту же семантику. В русском языке значение претерпело множество изменений, включая как сексуальный подтекст, так и переносные формы вроде «донимать», «ругать» или «презирать». Интересным лингвистическим казусом является связь с греческим словом ζόφος, обозначающим запад или заход солнца. Отсюда же произошло имя бога западного ветра — Зефира, чьё имя в итоге стало названием воздушного десерта. Таким образом, даже столь далёкие на первый взгляд понятия, как сладость и брань, могут иметь общий праязыковой корень.

Как ни странно, все эти слова — отголоски далёкого прошлого. Когда-то они были частью обычной лексики, ничуть не более вульгарной, чем слова «есть» или «идти». Сегодня же это табу, скрытое под многовековыми наслоениями морали, культуры и цензуры. Но история их происхождения доказывает, что язык — живой организм, в котором даже самые резкие и грубые формы несут на себе печать истории и лингвистической эволюции.